|
Наиболее профессионально Очередной всплеск активности вокруг закона «О попутном
нефтяном газе», призванного положить конец или хотя бы существенно ограничить
сжигание ПНГ в России, возможно, породил надежды на то, что неоднократно
предпринимавшиеся на протяжении двух последних десятилетий попытки решения
данной проблемы наконец увенчаются успехом. Однако, сколь бы замечательные
пункты и суровые меры наказания ни были в нем прописаны, по большому счету
скорее всего, ничего не изменится, а «окончательный срок» решения проблемы и
начало применения суровых мер наказания виновных в его нарушении и дальше будут
отодвигаться на неопределенное время. И дело даже не в нашей известной
исторической традиции, по которой «суровость законов российских смягчается
необязательностью их исполнения». Принимая закон, законодатель обязан сначала
убедиться в физической возможности его исполнения.
echo $sape->return_links(1); ?>
При обсуждении закона «О попутном нефтяном газе» дискутируется почти
исключительно юридическая сторона вопроса. Но имеются ли у отечественных
нефтяников технические возможности его выполнения? Почему принимавшиеся ранее
постановления и лицензионные соглашения об утилизации 95—98% ПНГ тихо забыты?
Появилось ли что-то новое в арсенале наших нефтяников и газовиков, дающее
законодателям основание полагать, что новый закон будет все-таки исполняться, а
не разделит бесславную судьбу своих предшественников?
Давайте все-таки сначала зададим простой вопрос: а почему жгут ПНГ в России? Все
ли дело только в нерадивости и технологической отсталости наших нефтедобывающих
компаний, их нежелании вкладывать свои «сверхприбыли» в защиту окружающей среды
и утилизацию ПНГ и в противоречиях между газовиками и нефтяниками, борющимися за
доступ к газовой трубе? И вообще, что такое попутный газ и сколько мы его
добываем?
Не вдаваясь в детали генезиса и химического состава нефти, отметим лишь, что в
ней почти всегда в той или иной степени представлен широкий набор углеводородов,
от более тяжелых жидких фракций до легких газообразных С1—С4 (последние под
высоким давлением в нефтяных залежах растворены в жидкости). При извлечении
нефти на поверхность происходит ее дегазация. При большой вариации показателя
газового фактора (числа кубических метров газа, растворенных в тонне нефти) в
различных месторождениях его среднее значение для отечественных месторождений
близко к 100. Это позволяет даже при отсутствии строгих учетных данных, только
на основе известного объема нефтедобычи в стране оценить объем наших ресурсов
ПНГ примерно в 50 млрд м3/год. По объему это 10% от российской добычи природного
газа, а с учетом высокого содержания в ПНГ жирных фракций — еще больше.
echo $sape->return_links(); ?>
Не будем дискутировать на тему объемов сжигаемого в России ПНГ — оценки
различаются почти в 4 раза, но полюбоваться зрелищем горящих факелов может
каждый пролетающий над Западной Сибирью и не только над ней. Гораздо важнее
вопрос: а почему жгут? Что еще прикажете с ним делать? Собирать и передавать на
газоперерабатывающие заводы, как это предполагает разрабатываемый закон? А где
эти заводы, сколько их и, главное, каково расстояние от промысла до этих
заводов? Ведь стоимость километра газопровода приближается к сотням тысяч
долларов. И строить газопровод длиной даже в сотню километров для перекачки
нескольких десятков миллионов кубометров газа в год (типичный объем ПНГ с
небольшого месторождения) абсолютно нерентабельно. В США и Канаде, которые часто
ставят нам в пример, более 1500 газоперерабатывающих заводов, да и территория
освоена не в пример нашей. В России газоперерабатывающих заводов — чуть более
20.
На Ближнем Востоке, в Европе и многих других регионах высокая концентрация
нефтепромыслов на небольших и хорошо освоенных площадях позволяет организовать
рентабельный сбор и утилизацию ПНГ. А там, где это нерентабельно, его жгут точно
так же, как и у нас. Часто обсуждается возможность обратной закачки ПНГ в пласт.
Но в большинстве случаев это крайне дорогостоящее и тоже заведомо убыточное
мероприятие, требующее предварительной подготовки газа, дорогостоящих
компрессоров и огромного расхода энергии. Очень привлекательно выглядит
возможность переработки ПНГ в электроэнергию. Но непосредственно на удаленных
промыслах в таком объеме она не нужна, а тянуть сотни километров ЛЭП так же
дорого, как прокладывать газопровод. Кроме того, для использования попутного
газа в энергетике необходима его сложная и дорогостоящая подготовка. Так что и
тут игра редко стоит свеч.
Казалось бы, имеется интересное и перспективное решение — переработка этого
ценнейшего нефтехимического сырья на месте на малотоннажных модульных установках
в более ценные и легко транспортируемые жидкие химические продукты и топливо, в
первую очередь, для удовлетворения в них местных потребностей. Это было бы
замечательно. О необходимости этого говорят уже без малого 20 лет. Но пока таких
промышленно освоенных, достаточно простых и рентабельных технологий, несмотря на
интенсивные исследования в области так называемой «малотоннажной газохимии»,
нет. И именно это является сейчас основным реальным препятствием на пути
утилизации российского попутного газа.
На самом деле утилизация ПНГ распадается на два самостоятельных направления.
Первое — на крупных и относительно компактно расположенных нефтедобывающих
предприятиях, на которых имеет смысл организовать сбор и централизованную
переработку ПНГ вплоть до создания на базе этого сырья крупных газохимических
комплексов. И утилизация ПНГ на небольших рассредоточенных добывающих
предприятиях, где централизованный сбор и крупномасштабная переработка ПНГ
заведомо убыточны. Причем по мере выработки крупнейших нефтяных месторождений
доля небольших предприятий и в добыче нефти, и в производстве ПНГ будет
постоянно нарастать.
Сегодня имеется обстоятельное технико-экономическое исследование различных путей
утилизации ПНГ для месторождений в Поволжском федеральном округе. Даже в таком
хорошо освоенном промышленном регионе с развитой инфраструктурой они все
абсолютно убыточны и различаются только размером ежегодных убытков. Причем эти
убытки значительно выше текущих и даже планируемых платежей за сжигание ПНГ.
Поэтому заставить компанию пойти на реализацию одного из этих вариантов можно
только угрозой отзыва лицензии. Но тогда может встать вопрос о рентабельности
добычи нефти и целесообразности продолжения деятельности компании.
А теперь вернемся к законотворческой деятельности вокруг «Закона о попутном
газе». Можно принять сколь угодно суровый закон с драконовскими мерами против
его нарушителей, но единственное, к чему это приведет — остановке небольших и
удаленных промыслов, ставших нерентабельными. Создается впечатление, что мы
опять пытаемся поставить телегу впереди лошади и вместо того, чтобы сделать «как
лучше», сделаем «как всегда». Прежде чем разрабатывать санкции против
потенциальных нарушителей закона, надо дать им возможность его выполнения. А для
этого необходимо создать эффективные малотоннажные технологии утилизации
попутного газа. А пока у нас не только нет инструмента для утилизации ПНГ
(соответствующих технологий), но и инструмента для создания такого инструмента
(финансовых и законодательных мер стимулирования усилий по разработке таких
технологий). А без таких инструментов любой закон о ПНГ заранее обречен на
невыполнение.
Что делать? Направить усилия законодателей в то русло, о котором уже более 10
лет, после предыдущего кризиса 1998 г., рассуждают все ветви нашей власти —
создать наконец реальные законодательные и финансовые условия для инновационной
деятельности в стране. Причем не в области мифических нанотехнологий с вполне
ожидаемым для национальной экономики практическим наноэффектом, а, в первую
очередь, в области энергетики и глубокой переработки отечественных ископаемых
ресурсов. Примером эффективности такой государственной поддержки могут служить
широко известные меры стимулирования инновационной деятельности, принятые США в
1980-х гг. Последовавший в результате этих мер небывалый взлет инновационной
активности показывает, чего можно добиться в этой сфере, если перейти наконец от
разговоров к реальной законодательной деятельности.
Закон о ПНГ России, безусловно, нужен. Но если хотя бы часть тех средств,
энергии и внимания, которые были уделены за последние годы его разработке, пошли
на стимулирование работ по созданию технологий утилизации ПНГ, мы бы значительно
дальше продвинулись в решении этой важнейшей проблемы. Причем без поддержки
государства и крупнейших отраслевых компаний, на основе лишь частной инициативы
разработчиков и ограниченных ресурсов мелких компаний-потребителей такого
оборудования проблема не будет решена. Необходимы новые организационные формы,
новые организационные, правовые и финансовые инструменты, новые стимулы, которые
объединили бы разработчиков оборудования по утилизации ПНГ, его потенциальных
производителей и потребителей для реализации этой задачи, сейчас более
актуальной, чем сам закон о ПНГ.
Это может стать основой реальной инновационной программы в важнейшей для страны
нефтегазовой отрасли с перспективой создания принципиально новых наукоемких
отечественных технологий. Причем не только для отечественного, но и мирового
рынка. И без непосредственного участия государства, причем не только
финансового, но и законодательного, налогового и т.п., стимулирующего
разработку, производство и эксплуатацию оборудования по утилизации ПНГ как одну
из важнейших национальных задач, одним лишь репрессивным законодательством, эту
проблему не решить.компетентным лицом в правительственной комиссии был
заместитель ее председателя, доктор технических наук Александр Григорьевич
Мешков, первый заместитель министра среднего машиностроения, работавший в этой
отрасли начиная с 1948 г., прошедший все ступени от простого до главного
инженера и директора атомных реакторов в Челябинске-40, Томске-7,
Красноярске-65. Эта комиссия вошла в историю как «комиссия Мешкова». Но
незадолго до 1986 г. ЧАЭС, в числе других АЭС, ранее подчиненных Минсредмашу,
была передана в Минэнерго СССР. Работники Минсредмаша связывали произошедшее с
более низким уровнем дисциплины в Минэнерго вообще и с непродуманной программой
эксперимента на ЧАЭС в частности.
от основной вывод комиссии Мешкова: взрыв произошел через 42,5 секунды после
закрытия пара на турбину 4-го блока в ночь на 26 апреля 1986 г. в 1 ч 23 мин
46,5 с. «Наиболее вероятной причиной взрыва явилось запаривание активной зоны
реактора с быстрым обезвоживанием технологических каналов вследствие
кавитационного режима работы ГЦН (главных циркуляционных насосов)». Поясним. При
подготовке 4-го блока к инерционному выбегу с последующей остановкой были
отключены две турбины К-500. В этом случае пар, перегретый за счет охлаждения
активной зоны реактора водой, прекращает поступать на турбины, и они вращаются
только по инерции. Комиссия посчитала, что к аварии привел избыток пара в
системе охлаждения реактора. В турбулентной смеси пара и воды образовывались и
схлопывались пузырьки (т.н. кавитация), что вредно влияет на работу турбин и
насосов.
Г.А. Шашарин отказался подписать акт комиссии. Группа сотрудников из институтов,
подчиненных Минэнерго — Гидропроекта, ВНИИАЭС, Всесоюзного теплотехнического
института, — и конструкторов ГНЦ провела собственное расследование, в результате
которого через 10 дней появился документ под названием «Дополнение к акту
расследования», его неофициально именуют как «акт комиссии Шашарина». По сути
это была внутренняя комиссия Минэнерго. В акте доказывается, что кавитации на
ГЦН не было, а авария началась после нажатия кнопки аварийной защиты АЗ-5.
Основной же причиной аварии называется принципиально неверная конструкция
стержней СУЗ (системы управления и защиты) и положительный паровой эффект
реактивности. Дело в том, что в основу реактора большой мощности кипящего (РБМК),
предназначенного для выработки электроэнергии, была положена схема промышленного
реактора для производства оружейного плутония. А это разные технические задачи.
Рабочая зона РБМК оказалась слишком большой, неоднородной по высоте и слишком
низкоинерционной для регулирования цепной реакции при снятии огромного
энерговыделения.
Получив две противоположные точки зрения, правительственная комиссия встала в
тупик, и вся дальнейшая ее деятельность по расследованию причин чернобыльской
катастрофы в течение следующих двух месяцев состояла в попытках примирить
противоречия, выработать единую точку зрения и, соответственно, выпустить
заключение комиссии. Но единое заключение правительственной комиссии так и не
было сформулировано, и вопрос пришлось решать на Политбюро. В результате
появился компромиссный документ. В августе 1986 г. он и был представлен на
совещании экспертов МАГАТЭ как официальная информация от имени СССР.
В ночь с 25 на 26 апреля у центрального пульта 4-го блока находился заместитель
главного инженера ЧАЭС по эксплуатации реактора Анатолий Степанович Дятлов,
который руководил экспериментом, повлекшим катастрофу. Он же командовал на ЧАЭС
в первые часы после взрыва. Этот человек умер в 1995 г. Он получил дозу 550 бэр,
полгода лечился в Москве, в 6-й спецбольнице, затем был осужден и провел 4 года
в колонии. После досрочного освобождения из заключения директора ЧАЭС и еще пяти
руководящих работников станции (за это усиленно ходатайствовали А.Д. Сахаров и
Р.М. Горбачева) А.С. Дятлов написал книгу «Чернобыль, как это было» (2000). Его
версия расходится с выводами комиссии Мешкова и ведущих ученых-атомщиков из
Курчатовского института и Научно-исследовательского и конструкторского института
энергетической техники (НИКИЭТ).
Суть злосчастного эксперимента, который запланировали провести в процессе
останова 4-го блока ЧАЭС для профилактического ремонта и который был расписан в
«Программе выбега турбогенераторов (ТГ)», состояла в следующем. При отключении
ТГ от энергосистемы региона турбогенераторы продолжают вращаться по инерции и
вырабатывают энергию, это называется выбегом ТГ. На время выбега решили замкнуть
ТГ только на внутренние нужды 4-го блока, на питание насосов воды для охлаждения
реактора. Собирались выяснить, сколько времени и насколько полно ТГ сможет
обеспечивать внутренние нужды 4-го блока, вращаясь по инерции. К середине дня 25
апреля мощность ТГ снизили вдвое. При этом в резерве оставалось 24
стержня-замедлителя нейтронов. Этого числа было вполне достаточно для
регулирования интенсивности ядерной реакции.
«До 1 ч 23 мин 40 с не отмечается изменения параметров на блоке. Выбег проходит
спокойно, ― пишет А.С. Дятлов. ― Саша Акимов приказал глушить реактор и показал
пальцем: дави кнопку. В 1 ч 23 мин 40 с зарегистрировано нажатие кнопки
аварийной защиты реактора. Эта кнопка используется как в аварийных ситуациях,
так и в нормальных. Стержни системы управления и защиты в количестве 187 штук
пошли в активную зону и по всем канонам должны были прервать цепную реакцию. Но
в 1 ч 23 мин 43 с зарегистрировано появление аварийных сигналов по превышению
мощности. По этим сигналам стержни АЗ должны идти в активную зону, но они и без
того идут от нажатия кнопки АЗ-5. Появляются другие аварийные признаки и
сигналы: рост мощности, рост давления охлаждающей воды в первом контуре… В 1 час
23 мин 47 с — взрыв, сотрясший все здание, и через 1—2 с еще более мощный взрыв.
Стержни АЗ остановились, не пройдя и половины пути. Все!»
А.С. Дятлов обвиняет в происшедшем конструкторов и ученых, разработчиков
реактора РБМК. «А как можно понять такое? В нормальной ситуации, без каких-либо
аварийных признаков, нажимается кнопка для глушения реактора, а получаем взрыв.
Это прямая заслуга Научного руководителя А.П. Александрова и Главного
конструктора Н.А. Доллежаля». Действительно, академику Александрову приписывают
утверждение, что РБМК можно ставить даже на Красную площадь в Москве.
Доктор технических наук Б.Г. Дубовский, возглавлявший в течение 14 лет службу
ядерной безопасности страны, передал письмо М.С. Горбачеву, в котором написал:
«Продолжающееся несправедливое взваливание на Чернобыльский персонал
ответственности исключает дальнейшее развитие энергетики — невозможно в будущем
исключить ошибки персонала. Допущенные
персоналом нарушения, при минимальном соответствии защиты реактора своему
назначению, свелись бы только к недельному простою. Командно-административная
околонаука ввела в заблуждение народ». Дубовский говорит, что разработчики
проекта реактора не полностью разобрались в нейтронных процессах и допустили
ошибки в конструировании аварийной защиты. Время срабатывания поглотителей
нейтронов АЗ превышало 18 с, в то время как развитие аварийных процессов в этом
реакторе происходит за 3—4 секунды.
Необходимо было глубоко разобраться и с причинами аварии на 1-м блоке той же
Чернобыльской АЭС, имевшей место в 1982 г. Эту аварию, как и аварию на Ленинградской АЭС в 1975 г.,
проф. Дубовский назвал репетицией катастрофы на ЧАЭС 26 апреля 1986 г. ввиду
идентичности причин всех этих трех аварий на аналогичных реакторах РБМК-1000.
Лишь по счастливой случайности аварии 1975 и 1982 гг. не имели тяжких
последствий, но явились грозным предупреждением, которому не вняло руководство
отрасли, а сам фа
кт этих аварий был засекречен. В своих показаниях Н.А. Доллежаль, в
частности, сообщил, что после аварии на 1-м блоке Ленинградской АЭС стало
понятно, что система контроля за энерговыделением на реакторе несовершенна.
В 1993 г. уголовное дело работников ЧАЭС было прекращено старшим следователем по
особо важным делам при Генпрокуратуре РФ Б.И. Уваровым. Он заявил: «Насколько
мне известно, многие из тех конструктивных недоработок, которые способствовали
возникновению и развитию аварии, устранены. Так, увеличена скорость опускания
графитовых стержней, сделано устройство для сброса избыточного пара, проведен и
ряд других модернизаций».
|
|